 |
ЖУРНАЛ МОСКОВСКОЙ ПАТРИАРХИИ
| 07-2011 |
ЦЕРКОВЬ И ОБЩЕСТВО
Политика и «полития» в византийской традиции
Политическая культура Византийской империи не могла быть воспринята на Руси вместе с крещением в силу значительных различий в общественном устройстве. Между тем, понимание государства как своего рода «демократической монархии», отношение к начальствующим как к честным и праведным устроителям народной жизни сохраняет свое значение и сегодня
Византия была наиболее высокоразвитым государством поздней античности и раннего Средневековья, с высоким уровнем урбанизации и образования, развитыми экономическими и политическими институтами. Страны византийского круга, приобщенные к ее православной духовной культуре, по объективным причинам не имели возможности в полной мере воспринять ее богатейшую политическую традицию. Разумеется, в них происходила рецепция византийских правовых, прежде всего канонических, норм, наблюдалась ориентация на внешние формы государственных институтов (церемониала, облачений, символики). Однако различия в исторических судьбах и общественно-политическом развитии между Империей и другими православными государствами – в том числе Русью – были столь велики, что важнейшие принципы византийской политической культуры либо не были востребованы, либо подверглись существенным адаптирующим искажениям.
Постепенно, по мере развития российской государственности, приближения ее цивилизационных параметров к византийским, создавалась всё более благоприятная почва для актуализации византийского политического опыта. Ярким примером такой удивительно продуктивной «регенерации» многих ключевых аспектов византийской православной государственности стало, по мнению многих исследователей, Московское царство. Однако считать Россию XV–XVII веков прямым продолжением византийской политической традиции едва ли корректно: в первую очередь потому, что рецепция «имперского наследия» проходила, главным образом, во внешних атрибутах, в меньшей степени – в сфере идеологии и практической политики; но в своих общественно-политических основаниях московское «самодержавие» коренным образом отличалось от «автократии» римлян-ромеев. Еще дальше от бесценного опыта Второго Рима ушла Российская империя XVIII–XIX веков, сознательно выстроенная Петром Первым с ориентацией на западноевропейские образцы. Лишь на рубеже XIX и XX веков, в эпоху глубокого кризиса западного мира, неуклонно набиравшая политическую, военную и экономическую мощь Российская империя подошла вплотную к тем социальным проблемам, которые решала в свое время империя Римская. Главной из них был вопрос: как гармонично сочетать сильную и эффективную государственную власть с бессословным гражданским обществом, централизованный административный аппарат – с высокоразвитой правовой культурой и эффективной экономикой? Трагедия состояла в том, что в условиях того времени византийский опыт не был – да и не мог быть – востребован и освоен, прежде всего, в силу его недостаточной изученности. Советский период, ознаменовавшийся невиданным взлетом и неожиданным крахом мощного государства, воспроизвел некоторые черты дохристианской имперской модели (культ государства, обожествление вождей, высший идеал служения Отечеству и др.), лишь камуфлируя западными идеями материализма и атеизма яркие формы стихийного идеализма и квазирелигиозного народного энтузиазма. Внутренние духовные ресурсы православной цивилизации, лишенные своего сакрального основания, были быстро исчерпаны, и общество захлестнула волна апатии и цинизма. Задачи построения подлинно гражданского общества и эффективной политической системы, на наш взгляд, невозможно решить без привлечения политического наследия тысячелетней Империи ромеев. Однако для его творческого освоения на современном историческом этапе необходимо отмежеваться от штампов и выявить системные основания византийской политической культуры.
Античные корни самого понятия (и термина) «политика» очевидны. Трактаты Платона и Аристотеля остаются основой для современных политических теорий. Однако в западной традиции античные идеи претерпели характерную метаморфозу. На место учения Аристотеля о человеке как «политическом» существе (ζωον πολιτικον) и о гармоничной природе общественных отношений пришло учение Гоббса о человеке как асоциальном индивиде, с вытекающими отсюда концепциями «войны всех против всех», «договорного государства», «борьбы за права» и т.п. Что же касается византийской политической культуры, то она всегда оставалась в русле аристотелевской доктрины естественности общественной жизни, дополненной библейскими заповедями: ветхозаветной – о любви к ближнему (ср.: Лев. 19, 18) и новозаветной – о любви к врагам (ср.: Мф. 5, 43–44). Плодотворный синтез античных идей и христианского вероучения, составляющий едва ли не важнейшее достижение византийской цивилизации, в политической сфере сформировал тот особый феномен, который можно для краткости обозначить как христианская «демократическая монархия»1. В отличие от древневосточных деспотий, монархический принцип единоначалия в Империи был неразрывно сопряжен с римскоэллинской идеей государства как общественного устроения, символом чего служат латинское и греческое обозначения государства как «народного дела» (δημοσια πραγματα, res publica). Принципиальная неразрывность государства, общества и гражданства в византийской политической терминологии (πολιτεια, κοινον, δημοσιον) ярко контрастирует с современным русским или европейским словоупотреблением. Другим важным аспектом византийской политической культуры является лингвистическое отождествление «справедливости, правосудия» и «праведности» (δικαιοσυνη), что легко позволяет переводить понятие «беззакония» из сферы гражданско-правовой в область религиозно-нравственную. Заметим, что многие расхожие современные проблемы, такие как противопоставление государства и общества, республики и монархии, прав человека и гражданского долга, в подобной терминологической перспективе предстают надуманными концептами.
Как кормчий, бодрствует всегда многоочитый ум царя, держа крепко руль благозакония и отгоняя властно потоки беззакония, чтобы корабль всемирного государства (πολιτειας) не опрокинули волны несправедливости... Богатые лопаются от пресыщения, бедные погибают от голода; одни владеют пределами мира, другим некуда поставить ногу. Поэтому, дабы вернуть здоровье тем и другим, ты возьмешь у одних, прибавив нуждающимся в попечении: неравенство следует превратить в равенство. (Агапит Диакон2)
Нет ничего выше Бога и справедливости. (Император Тиверий II3)
Доверие своих подчиненных сильнее и надежнее любого оружия, храбрости или стратегий... Благосостояние подначальных отражает благоразумие и справедливость власти. (Свт. Фотий4)
И царство, и народ у нас проявляются, когда наилучшим образом нами правит разум. При поддержке державнейшей Святой Троицы мы сохраняем три достохвальные власти: царскую, через нее – власть лучших людей, а с ее помощью рассудительно направляется к благу и братство народа. (Евстафий Солунский5)
Органичное единство общественной и духовной жизни в целом характерно для византийской системы социальных нравственных ориентиров. Ярким символом такого единства является само слово «полития», которое, в развитие античной парадигмы «гражданская жизнь > публичное поведение», перешло в лексикон христианских агиографов, став устойчивым терминологическим дополнением к слову «житие». В византийской агиографии словосочетание «βιος και πολτεια» фактически превратилось в гендиадис*, описывая как личный жизненный путь святого, так и благотворное влияние его примера на окружающих. Тем самым подчеркивалась основополагающая роль святости в деле доброго устроения общества. Святой – даже будучи иноком и отшельником, а часто именно благодаря этому – становился влиятельным участником повседневной «политической», то есть гражданской жизни.
Отметим, что под «политикой» в высоком смысле слова византийцы понимали не придворные интриги, не борьбу партий и не соперничество кланов. Эти явления, обычные для византийской истории, не воспринимались как норма политической жизни, и византийские духовные писатели вовсе не были склонны отдавать общественную жизнь на откуп карьеристам и проходимцам, объявляя политику заведомо «грязным делом». Идеальным «политиком» был праведный (справедливый), а в практической плоскости – честный и дельный (эти качества передает греческое χρηστος, буквально «полезный») начальник (архонт), в чьи обязанности входит государственная, то есть общественная деятельность (πολιτευεσθαι). На воспитание таких людей была ориентирована вся сила системы наставничества и образования, и именно они составляли становой хребет православного царства.
Нравы и поведение начальников становятся законом для подчиненных. Поэтому, если кто-то из народа согрешает, вина возлагается на правителя.Свт. Фотий
Если царь боголюбив, он становится боголюбим; а поскольку Богу принадлежит весь мир, и царь, как друг Божий (θεου φιλος), становится владыкой вселенной – ведь у друзей всё общее.Блж. Феофилакт Болгарский7
Суверенным носителем государственной власти в Империи ромеев считался государь – но не как частное лицо, а как представитель всего народа. В этом разительный контраст со средневековой европейской традицией (в том числе русской, яркое свидетельство чему – само слово «государство»). Согласно никогда не отменявшейся в Византии норме римского публичного права, император считался носителем верховной власти римского народа, которой он был облечен еще во времена Августа6. Конечно, в исторической судьбе Византии явственно прослеживается тенденция к усилению монархического начала, к аристократизации и даже феодализации общественных отношений. Однако старые республиканские традиции не умерли в византийской политической культуре, но органически сочетались с христианской идеей о богоданности царской власти. Характерно, что даже эпоха Юстиниана с ее жесткими мерами по укреплению «властной вертикали» характеризовалась бурной «партийной борьбой» с участием широких масс городского населения. Ее накал спал лишь после внешнеполитической катастрофы VII века и резкой дезурбанизации, но и в средневизантийскую эпоху роль «народа» (δημος) в византийской политической культуре была закреплена на высоком репрезентативном уровне. Более того, введение подлинно народной армии, набиравшейся из свободного крестьянства, даже усилило «демократическое» начало в общественной жизни; слово «люди» (λαος) оставалось, как и в седой древности, устойчивым обозначением вооруженных сил8. Что же касается поздневизантийского периода, то в это трагическое время античные политические теории пережили подлинное возрождение – к несчастью, всё сильнее отрываясь от христианских устоев.
К сожалению, русский язык оказывается не в состоянии передать оттенки греческой политической терминологии, глубоко пронизывающей богословские, литургические и житийные тексты. В агиографических памятниках термин «πολιτεια» переводился словами «хожение, жительство», лишаясь своей «социальной» окраски. Другим ярким примером такого рода является известный тропарь на Крестовоздвижение. Этот подлинный шедевр византийской политической гимнографии просит Бога «спасти Его людей» (и в то же время народное войско, λαος), даровать «царям» (символ византийской «плюралистической монархии») победу над «варварами» (эллинский культурный снобизм, отчасти унаследованный византийцами) и, наконец, сохранить Своим Крестом собственное государство (πολιτευμα; византийцы считали свою империю царством христиан, а своих царей – непосредственно подчиненными Небесному Царю царствующих). В церковнославянской версии все «политические» коннотации оказываются бесследно утраченными.
Особого внимания заслуживает богословское осмысление политической деятельности. В свете вышесказанного едва ли вызовет удивление акцентирование морально-этического аспекта «политики» и, шире, всякого проявления «начальства». Краеугольным камнем здесь является, несомненно, новозаветная идея о власти как проявлении божественного начала благоустроения мира (ср.: 1 Пет. 2, 13; Рим. 13, 1–6). Принципиально важно, что апостольские призывы о покорности властям любого уровня акцентируют представление о власти как богоустановленной системе служения добру. И если даже в условиях языческой Римской империи этот тезис звучал актуально, то тем яснее эта главная задача власти стала сознаваться после святого Константина Великого. Особое значение приобрели концепты иерархии (буквально «священноначалие» – слово, неизвестное классической античности, но прочно вошедшее в христианскую культуру Востока и Запада), порядка, чина (ταξις). Тем самым политическая структура воспринималась как отображение универсального божественного миропорядка, со всеми вытекающими последствиями. Отныне «начальники» (архонты – так же назывался один из ангельских чинов) были не просто управленцами, за вознаграждение охраняющими общественное благо, но своего рода светскими служителями дела божественного домостроительства (буквально οικονομια), высшей целью которого является духовное спасение каждого человека. Отсюда и доминирующие в византийской богословской учительной литературе всех эпох критерии оценки «начальственной», особенно же императорской деятельности как в первую очередь нравственного назидания, воспитания подчиненных (подначальных).
Чем большей властью облечен человек, тем большей добродетелью он должен отличаться... На должности начальников следует ставить прежде всего людей нравственно совершенных, а если таких нет, то по крайней мере справедливых. Ведь беззакония чиновников возбуждают в народе ненависть и гнев против того, кто их наделил полномочиями.Свт. Фотий
Царь должен воспитывать людей, должен вести их к совершенству. Но для этого ему следует сначала воспитать себя самого и научиться уважать нравственные заповеди.Блж. Феофилакт Болгарский
Беззаконные цари (тираны) рассматривались одновременно и как кара Божия за грехи народа, и как злодеи, порочащие священное звание. За таковых также следовало, по апостольской заповеди, возносить молитвы, но их насильственное свержение признавалось проявлением Божественного Промысла. Монархический принцип требовал независимости императора от любой другой власти, кроме Бога. Но это отнюдь не означало вседозволенности: нарушитель законов и нечестивец признавался тираном и терял легитимность9 – а с ней и саму власть, и ему не могли помочь никакие рассуждения о неприкосновенности «помазанника»10. Византийские василевсы считались святыми ex officio и всегда изображались с нимбом, но в этом было не больше угодливой нескромности, чем в привычном для нас титуловании духовных лиц. Святость императора была не незаслуженной похвалой придворных льстецов, но требованием и долгом, возлагавшимся на правителя вместе с короной и порфирой. Достойный император был просто обязан быть святым, поскольку таково было место его сана в христианском мире: ведь прообразом земного царя и господина был Сам Царь Царствующих и Господь Господствующих. Но сакрализация царской власти как таковой органично сочеталась в Византии с критическими и нелицеприятными оценками конкретных правителей. Более того: человеческая немощь императора нашла церемониальное выражение в так называемой акакии [принадлежность парадного императорского облачения], мешочке с прахом, символизировавшим бренность земной природы. Эта величественная, полная глубокого философского смысла концепция вечного стремления к недостижимому идеалу так и не была понята русскими монархами, которые из скромности отказались от нимбов и прочих атрибутов святости, но в то же время не признавали и каких-либо намеков на собственную суетность и бренность.
В заключение приведем слова Блж. Феофилакта Болгарского, «Первый признак тирании – насилие. Царь, напротив, не имеет надобности в употреблении силы, потому что получает власть по благоволению множества и в собрании народа, единодушием и единомыслием. Тиран играет законами, царь устремлен усердно к благозаконию».Павел Кузенков, кандидат исторических наук
доцент истфака МГУ им. М. В. Ломоносова
Примечания
1 Вальденберг В. Е. Государственное устройство Византии. СПб., 2008. С. 27.
2 Agapeti capita admonitoria // PG 86. Col. 1153–1186; пер.: Царский свиток, посвященный императору Иустиниану Агапитом, константинопольския Софийския церкви диаконом. СПб., 1771.
3 Новелла 574 г. (Jus Graeco-Romanum. T. III. Lipsiae, 1857. P. 19).
4 Photii patriarchae epistula ad Michaelem principem Bulgarorum // PG 102. Col. 628–696; пер.: Фотия, святейшего патриарха Константинопольского, Послание к Михаилу князю Болгарскому о должности княжеской. М., 1779.
5 Eustathii Thessalonicensis in hymnum Pentecostalem Damasceni // PG 136. Col. 717.
* Определение предмета двумя именами существительными, из которых одно стоит вместо имени прилагательного или родительного падежа. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка/ Сост. под ред. А. Н. Чудинова. СПб., 1910. (Прим. ред.)
6 Вальденберг В. Е. История византийской политической литературы в связи с историей философских течений и законодательства. СПб., 2008. С. 130–135.
7 Theophylacti, Bulgariae archiepiscopi, Institutio regia // PG 126. Col. 253–286.
8 Само слово «царство» (βασιλεια) Феофилакт Охридский (XI в.) трактует как «оплот народа» (βασις λαου). См.: Вальденберг В.Е. История... С. 316.
9 Тиран правит самоуправно, не уважая законы; именно в этом его отличие от истинного императора (василевса). См.: Вальденберг В.Е. Государственное устройство... С. 91.
10 Помазание на царство известно в Византии лишь с XIII в.; главными процедурами легитимации были провозглашение императора народом (войском и синклитом) и его венчание патриархом.
