 |
ЖУРНАЛ МОСКОВСКОЙ ПАТРИАРХИИ
| 04-2000 |
ЦЕРКОВНАЯ ЖИЗНЬ
У истоков педагогики христианства
(Продолжение, начало см.: Журнал Московской Патриархии. 2000. № 3)
Cамо понятие премудрости в иудейской традиции было хорошо известно и высоко ценимо. Наиболее важные книги в ветхозаветном каноне - Притчи Соломона, Книга Екклесиаста, Премудрости Соломона, Премудрости Иисуса, сына Сирахова - специально посвящены размышлениям мудрецов Израиля о путях человека в мире и принципах Божественной справедливости, общественного и личного блага. Их отличают острая наблюдательность и тонкий психологизм, благодаря чему несколько смягчается, обретает более доступный и человечный оттенок сухой и строгий тон законодательной части, грозные глаголы обличения и сложный символизм пророческих видений.
Весь данный раздел Ветхого Завета может быть смело охарактеризован как педагогический - не в смысле, конечно, адресации детям или подробного описания в нем воспитательной практики, но в соответствии с общим его настроем заботливого снисхождения к как будто бы детской немощи и неопытности слушателей. Здесь же, как утверждают исследователи Библии, можно встретить следы многочисленных заимствований из соседних культур: параллели и прямые цитаты из книг мудрости Вавилона, Египта, Эллады и других, чего в любых иных случаях иудейство старательно избегало.
Так в своей воспитующей части различные религиозные традиции обнаруживали некоторую однородность подходов, приходя, по-видимому, к сходному опыту в определении существа и пластики детства. В глубине сердца каждого из народов неуничтожимо обитала уверенность в Небесном сыновстве, сокровенная надежда вернуться некогда в Отчий дом; и педагогика, как область, прообразующая в символах земных отношений между родителями и детьми таинственную связь Бога Отца с человеческим родом, играла для древнего мира уникальную возвышающую, одухотворяющую и сближающую роль1.
Однако же Ветхозаветные Писания интерпретируют премудрость и истину отлично от античности. Если для греков эти понятия являлись объектом индивидуальных исканий, синонимами священного, то в иудейской традиции начало премудрости - не что иное, как страх Господень (Пс. 110, 10), то есть столь сильные благоговение и трепет перед величием Всевышнего, что любая попытка самовольного вторжения в область Божественного, предпринятая философствующим умом, в их свете представляется крайним неразумием и дерзостью.
Источник премудрости - слово Бога Всевышнего, и шествие ее - вечные заповеди, - так наставляет юных премудрый Иисус, сын Сирахов (Сир. 1, 5). Если желаешь премудрости, - делится он далее секретом ее обретения, - соблюдай заповеди, и Господь подаст ее тебе (Сир. 1, 26). Еще более конкретны и выразительны на сей счет Притчи: Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой. Во всех путях твоих познавай Его, и Он направит стези твои. Не будь мудрецом в глазах твоих; бойся Господа и удаляйся от зла: это будет здравием для тела твоего и питанием для костей твоих (Притч. 3, 5-8). И хотя известно, что в религиозных еврейских школах преподавались начатки искусств и философии, такое знакомство было строго ограниченным, а при соприкосновении с языческой культурой имело открыто критический характер.
Вообще, отношение иудейства к искусствам, науке и прочему творчеству было довольно прохладным2. Писание высоко ценит мастерство строителей, музыка и пение употреблялись при ветхозаветном богослужении и в быту, автор боговдохновенных псалмов царь Давид, к примеру, пел, аккомпанируя себе на арфе или псалтири, и приглашал славить Бога игрой на разных музыкальных орудиях (Пс. 150).
Храм Соломонов, в особенности главная его часть, называемая "Святое святых", был богато украшен серебряными и золотыми изделиями искусной работы - изображениями Херувимов, плодов земных и прочим, обставлен медными колоннами и утварью (3 Цар., 2 Пар.).
Однако изящные искусства и научные изобретения не встречали в ветхозаветной традиции явного поощрения. Как и философское знание, искусство и наука ценились в Израиле не сами по себе, но ровно настолько, насколько помогали чтить Бога и соблюдать Закон. Специфический отпечаток на древнееврейскую культуру налагал и фактический запрет на изобразительное творчество, исходивший из представления о неприступности и безвидности Ветхозаветного Божества. На протяжении всего Ветхого Завета понятия "искусство", "художество" и "художник" почти всегда приводятся в негативном значении и связываются с отступлением от Бога и поклонением идолам.
"Некоторые упрекают нас за то, что среди нас не было изобретателей каких-нибудь словесных или практических новшеств. Ведь все остальные почитают своим долгом не следовать ни единому из отеческих установлений и проявления величайшей мудрости обнаруживают в тех, кто осмелился от них отступить. Мы же, напротив, полагаем, что добродетель и благоразумие только в том и состоят, чтобы вообще ничего не совершать и не помышлять вопреки изначально установленным законам", - вступается за свой народ иудейский летописатель3.
Несколько более благосклонно смотрит Писание на прикладные ремесла. Приводя длинный ряд образов мастеров - плотника, зодчего, ковача (кузнеца), горшечника, Иисус Сирах говорит о пользе их дела: без них ни город не построится, ни жители не населятся и не будут жить в нем. Однако же и здесь одобрение не безусловно, поскольку наряду с полезным прикладным значением ремесло совмещает в себе сомнительные с точки зрения иудейства эстетические и творческие мотивы: все они (ремесленники) надеются на свои руки... и молитва их - об успехе художества их, в собрание не приглашаются, на судейском седалище не сидят... не занимаются притчами. И вообще, прилежание в том, чтобы оразнообразить форму (Сир. 38, 27-39), не лучшим образом сказывается на постижении "мудрости книжной", то есть религиозных истин.
В противоположность античности, иудейство скептически, настороженно относилось к естеству и внутреннему содержанию человека, испорченным в результате грехопадения: Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя (Пс. 50, 7). Также и воспитание эпохи Ветхого Завета характеризуется педагогическим пессимизмом, предполагающим приоритет дисциплинарных задач и безоговорочное превосходство требований взрослых. Книга Иова даже сравнивает родившееся дитя с диким осленком (Иов 11, 12) - образ, призванный, по-видимому, объединить в себе традиционное свойство ослиного упрямства со своеволием и необузданностью дикой твари.
Средоточием, основным понятием иудейской педагогики служила уже не личность воспитанника, как у эллинов, но сама заповедь как элементарное выражение Закона. Вокруг нее, а вовсе не вокруг "тайника души" строились все остальные действия и рассуждения. В противоположность античному интеллектуализму и эстетизму, такой тип воспитания именуется педагогическим волюнтаризмом, который рассматривает ребенка главным образом как носителя индивидуального волевого выбора: жить по Божественному Закону или против него, а главным методом и содержанием воспитания считает подчинение воли ребенка Закону, направление ее к исполнению заповеди.
В известной мере такой способ воспитания был также сопряжен с задачей образования ума: "от самого раннего пробуждения сознания в нас мы изучаем их (законы) и имеем как бы начертанными в своем сердце"4. Однако вместо самостоятельных размышлений, умозаключений и созерцаний, способность к которым стремилась развить у детей античная педагогика, иудеи предпочитали попросту полагаться на авторитет Писания. Мудрец в древней иудейской традиции - это человек, сведущий в писаниях, умеющий на каждый случай отыскать нужное указание из священных книг и правильно истолковать эту цитату в соответствии с принятой традицией. Отсюда и в умственном развитии детей ключевой методикой становилось не что иное, как частое чтение Писания и заучивание учениками его текстов наизусть.
К тому же знания у древних иудеев - лишь небольшая часть дела, залог и начало дальнейшего практического воспитания. Сравнивая между собой эллинское и иудейское воспитание, Иосиф Флавий обнаруживает следующие существенные отличия от греческого интеллектуализма: "По своему содержанию его (Моисеево) законодательство далеко превзошло все в действенной пользе. Ведь богопочтение он рассматривал не как составляющую часть добродетели, но его составляющими (курсив мой. - А. Р.) считал все остальные добродетели - я имею в виду справедливость, стойкость, целомудрие, согласие во всем между собой граждан. Ведь все наши поступки, досуг и разговоры немыслимы вне принятого у нас богопочтения, и ничто из того он не оставил без предписания или определения. Вообще, существует два способа воспитания, образующих нравственное поведение, из которых первый состоит в поучении словом, а второй достигается через практическое упражнение душевных сил... афиняне и почти все остальные эллины то, что следует делать или не следует делать, предписывали законами, оставляя в небрежении воспитание нравственными делами.
Наш законодатель самым тщательным образом сочетал оба этих способа. Он не пренебрег нравственным упражнением и не отказался от словесного Закона, но, начиная с самого произведения на свет и распорядка жизни каждого у себя в быту, ни единой мелочи не оставил на произволение тех, кто станет жить по этому Закону. Напротив, он установил определения и точные правила относительно пищи - от чего должно воздерживаться и что употреблять, относительно общего распорядка жизни - сколько времени уделять трудам и, наоборот, отдыху, чтобы живущие по нему, словно под властью отца или господина, ни по собственному произволению, ни по незнанию не согрешали ни в чем. Он даже не оставил возможности оправдаться неведением, поскольку сделал знание Закона самым важным и непременным условием воспитания и повелел слушать его не один раз, не два и даже не несколько раз, но каждую неделю собираться для чтения Закона и подробно его изучать"5.
Итак, главной чертой ветхозаветного воспитания являлась его ярко выраженная религиозно-этическая направленность, понимаемая иудеями в формальном ключе Моисеева Закона. Закон же имел своей главной целью не столько доставить Израилю лучшие условия быта и общественного устройства, сколько противодействовать нравственной поврежденности человека, берущей начало от грехопадения прародителей. Именно поэтому этические идеалы в иудаизме явно превосходят все прочие, в то время как античность была склонна усматривать в них не отдельную, сугубую ценность, а лишь средство, необходимое для достижения иных - эстетических, личных или общественных целей.
Нравственность античную, в особенности римскую, часто определяют как культуру стыда. Это означает, что человек в своем поведении ориентируется на мнение родственников и сограждан, его самооценка направлена во внешний мир - не выйти за рамки приличий, существующих в обществе.
Однако такая мораль оказывается бессильна остановить общество от сползания в пропасть, стабилизировать ситуацию в периоды нравственных кризисов, когда нормой становится всеобщая ненормальность, а каждый, кажется, спешить преуспеть пред другим в измышлении злого.
Иудаизм открывает перед человечеством нравственность нового типа, ориентированную на внутреннюю работу души, личное переживание моральной ответственности, которую испытывает человек в отношении мира высших религиозных ценностей, имея в себе образ Бога как высшего нравственного Судии и источника человеческой этики.
В контексте иудаизма вся жизнь человека - это непрерывное стояние перед Всевышним. Слова и поступки людей имеют здесь главным образом нравственную, а не эстетическую или интеллектуальную ценность, а грех понимается не как чья-то частная ошибка или заблуждение, но как отступление от воли Творца, неизменной для всех живущих. Таким образом, этические нормы, поставленные в связь с Божественной волей и всеведением, перестали быть простой общественной необходимостью или личным достоинством отдельного человека, но приобрели всеобщий характер, поднялись до идеала богоугодной праведности - на высоту, неведомую языческому миру.
Религиозные основания и этическая окрашенность иудейской педагогики в известной мере компенсировали, смягчали ее жестко дисциплинарный характер и методы. Волюнтаризм воспитания у древних евреев не был автократическим или абсолютным - не провозглашал чьего-либо произвола (отца или наставника в школе), не ставил целью тренировать волю воспитанника ради нее самой или для достижения им каких-либо личных и социальных целей, но подчинял и воспитанника, и воспитателя одним общим требованиям, в которых, как полагали евреи, находила свое отражение воля Самого Всевышнего6.
Во многих обрядах, особенно связанных с рождением ребенка и обрезанием, просматривались также определенные сакральные черты - выполнение для блага ребенка и успеха его воспитания неких символических действий, привлекающих благоволение Божие. Но в общем ветхозаветный мистицизм носил пассивный характер: главным для иудея было твердо знать, как и когда совершать положенные по Закону обряды и жертвы. Также и при обучении детей было принято обращать внимание на рациональную составляющую - исторический, символический и назидательный смысл ритуальных установлений, а не на метафизическую подоплеку. Таким образом, мистицизм древних евреев, хотя и основывался на собственных, отличных от эллинистического мировоззрения мотивах, в существе своем также был мистицизмом рационального, а не опытного толка. Возможность непосредственного общения человека с Богом или познания Бога откроется позже, благодаря Боговоплощению Сына Божия; по представлению же Ветхого Завета, Всевышний принципиально непознаваем и не нуждается в каких бы то ни было диалогах, но всегда Сам решает, что и когда сообщать Своим людям.
Онтологически цель воспитания, равно как и всей взрослой жизни иудея, заключалась в задаче найти посредством исполнения заповедей примирение с Богом и благоволение в Его очах, утерянное еще Адамом и Евой; до конца земных дней пребывать в верности нравственному Завету (союзу) со Всевышним. Принципы Синайского законодательства пронизывали и взаимоувязывали все сферы социальной и частной жизни древнееврейского народа, так что говорилось даже: "Из нас кого о них (о законах) ни спроси, тому скорее труднее будет назвать свое собственное имя, чем рассказать их все"7. Под таким влиянием иудейская педагогика являла собой фундаментальную, необычайно последовательную и цельную традицию, в которой не проводилось различия между "дидактическим благочестием" и общими нравственными нормами, а воспитание происходило не посредством специальных воспитательных приемов и особых "детских" запретов, но всем строем жизни, в котором рождался и рос маленький израильтянин.
Античная философская мысль, желая, по-видимому, предоставить большую свободу для развития ума и души, тяготела к плюралистическим идеалам и формам. Она допускала существование множества частных выражений истины и вследствие этого считала нормальным различие между точками зрения и самостоятельный выбор взрослыми своих жизненных принципов. Однако воспитание детей не могло совершенно обойтись без дисциплины и принуждения, и в итоге эллинистическая педагогика оказывалась перед двойным стандартом: одна мораль - для взрослых, другая - для детей. Подобный нравственный релятивизм, разумеется, не мог не влиять на детей, и взросление неизбежно было связано с возрастанием во вседозволенности, обретением все больших прав на "взрослые" привилегии и удовольствия.
Что касается ветхозаветного Израиля, казалось, само время работало на то, чтобы дитя, помещенное в атмосферу незыблемых правил, все более укреплялось в желаемом образе мыслей и действий. Из одной поры зрелости в другую переходили еврейские мальчик и девочка, вырастая в юношу и девушку, жениха и невесту, отца и мать, однако их нравственная ответственность пред Богом от этого не менялась. И обстановка отцовского дома, и родственные связи, и примеры соседского круга, и чтения для собравшихся в синагоге, и общенародные праздники, ко времени которых в священный Иерусалим стекались многие тысячи иудеев - все убеждало молодую душу, что порядок вещей, завещанный Израилю, есть единственно нормальное, естественное течение жизни.
Догматизм мышления иудеев и фундаментализм их уклада жизни действовали на ребенка собирающе, подобно линзе фокусировали все ее силы - практические навыки и умения, волю, чувства и мысли - в единой точке, на исполнении Божественного Закона и сохранении традиций Израиля. Что в системе эллинистических ценностей считалось узостью взглядов и скованностью мысли, по соседству, в Иудее, имело совершенно противоположную трактовку - верности своему долгу и одобряемой обществом добродетели, имевшей ключевое значение для становления мировоззрения молодых людей.
Да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем [и в душе твоей]; и внушай их детям твоим и говори о них, сидя в доме твоем и идя дорогою, и ложась и вставая; и навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими, и напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих (Втор. 6, 6-9), - в таких символических образах говорит Господь Израилю об этой фундаментальности религиозно-общественного строя, нравственной целостности жизни.
Именно в верности Закону, а вовсе не в "совокупности личных совершенств", как это было принято среди греков, усматривались древними иудеями признаки доблести и добродетели: "Мы воспитывали в себе не то мужество, какое нужно для ведения войны ради наживы, а то, с которым должно соблюдать собственные законы. Именно потому мы терпеливо переносим все прочие беды, а только когда нас заставляют нарушить собственные законы, мы бесстрашно вступаем в жестокую войну и стойко переносим все несчастия, вплоть до самых страшных"8.
Античность признавала за человеком права как бы отдельного игрока, который играл свою партию "сам за себя", против коварной судьбы и жестокого рока, интриг переменчивых божеств и человеческих обстоятельств. Такой игрок самостоятельно выбирал себе цели, и если нуждался в помощи богов, то заключал с ними не более чем временные сделки. Вот как говорит об этом начало платоновского диалога "Тимей": "Все имеющие хоть немного благоразумия при любом малом и великом деле непременно призывают бога; и мы, собираясь некоторым образом описывать вселенную... должны, призвав богов и богинь, молиться о том, чтобы сказать все как можно согласнее с их умом, но и не противореча себе".
Единый же Бог в понимании древних иудеев абсолютно превосходил человека, по Своей воле управляя всеми мировыми стихиями. Если ты будешь слушать гласа Его и исполнять все, что скажу [тебе], то врагом буду врагов твоих и противником противников твоих (Исх. 23, 22), - кто же дерзнет пренебречь столь могущественным Союзником? Все в мире в Божией власти, и Завет, заключенный между Всевышним и праотцом Авраамом, один в силах доставить душе спокойствие и счастье.
Напротив, несчастен не только сын, пренебрегающий Законом, но и его отец, если тот не радел, как должно, о научении своего неразумного чада. Глупый сын - досада отцу своему и огорчение для матери своей (Притч. 17, 25). Помимо горьких плодов сыновнего непослушания и укора от всего иудейского сообщества такой родитель найдет немилость в глазах Самого Всевышнего и понесет тяжкое осуждение в вечности: Слушай и исполняй все слова сии, которые заповедую тебе, дабы хорошо было тебе и детям твоим после тебя во век (Втор. 12, 28). И даже: Прежде смерти не называй никого блаженным; человек познается в детях своих (Сир. 11, 28).
Закон всячески подчеркивает эту зависимость жизненного благополучия детей от навыка послушания воле родительской и Закону: Почитай отца твоего и мать твою, [чтобы тебе было хорошо и] чтобы продлились дни твои на земле... (Исх. 20, 12). ...Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода (Исх. 20, 5). Родителей поучали: Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его (Притч. 13, 25). Наказывай сына своего, доколе есть надежда, и не возмущайся криком его (Притч. 19, 18). От детей при этом требовалось не просто уважение к родителям, но почитание, смешанное со страхом, идущим от грозных постановлений Закона: Кто ударит отца своего, или свою мать, того должно предать смерти. Кто злословит отца своего, или свою мать, того должно предать смерти (Исх. 21, 15, 17).
Такая, по нынешним меркам, жесткость иудейского воспитания тем не менее приносила свои плоды. Мотивы и требования иудейского воспитания в целом представлялись более определенными, нежели расплывчатые античные идеалы свободы, общественной пользы и личного совершенствования, а потому и вся иудейская педагогика была значительно действенней эллинской. Длительное время она уберегала евреев от влияния соседей-язычников, несмотря на то, что ближневосточная Палестина находилась в самом перекрестье влияния таких мощных средиземноморских культур, как культуры Египта, Вавилона, Греции, Карфагена и Рима.
Эту преемственность не смогли всерьез нарушить даже многочисленные завоевания Иудеи. Некоторые правители (Антиох Епифан, Ирод) пытались искусственно эллинизировать обычаи и нравы, однако народ оставался чужд их нововведениям, а когда языческие традиции навязывались чересчур рьяно, открыто восставал против власти, поддавшейся "языческому нечестию". Царь Птолемей IV так свидетельствовал об отношении евреев к тем единоплеменникам, которые под воздействием эллинства отступили от Закона: "Тем немногим из них, которые проявили лояльность к нам, они и речами, и молчанием выражают свое презрение"9.
Философия античной Греции, гениально угадывая коренную потребность человеческого духа познавать и приобщаться к Божественной истине, вместе с тем не имела понятия о том, что предстоит познавать и куда именно стремиться. Нацеленное ввысь, эллинское воспитание однако же не находило в этом своем движении надежной опоры, а потому оставалось, по существу, без ясно определенной цели и ориентиров.
Как видно из многих примеров (феномен спартанства, отношение к проблеме аборта и прочие темы, касающиеся педагогической этики), внимание и уважение к личности человека у греков и римлян, в сущности, были весьма относительными. Лишь теоретически эллинизм поставлял человека как "меру и смысл всех вещей" в центр мироздания, признавал в нем главную философскую ценность. На самом же деле в античной истории интересы человека то и дело приносились в жертву социальным или даже эгоистических соображениям. Не имея твердого религиозного представления о духовной, метафизической основе бытия человека, эллинистическая культура конечно же не могла быть до конца точной в своем антропологизме. Понятия личности и общества, оставаясь не наполненными подлинным, религиозным звучанием, свелись к самой поверхностной юридической трактовке с позиций политических "выгод" и "польз", частных "прав" и "ответственности".
Смысл ветхозаветного воспитания и родительского долга, основанных на строгом соответствии религиозным нормам, вероятно, мог показаться более формальным и приземленным, чем в воспитании греческом, однако по существу иудейская педагогика и нравственность имели более надежные и определенные основания, нежели самая развитая, философски обоснованная, но, увы, безрелигиозная позиция.
Точка зрения иудейства на этические вопросы основывалась на знании иного - религиозного порядка. Дерзнувший выступить против установлений Закона совершал не просто "социальное зло", но грех против Бога, навлекая на себя немилость Самого Всевышнего. И уж тем более немыслимым казалось евреям основать на грехе (к примеру, аборте) какое-то общее благо. Так, не сформировав даже собственной философии, Израиль в итоге преуспел куда более, нежели эллино-римский мир, в наделении человека основными его правами и свободами, начало которых - право не быть убитым еще в материнской утробе и свобода признаваться личностью с ночи, в которую сказано: зачался человек (Иов 3, 3). Еврейство, не рассуждавшее ни о личности, ни о трансцендентных материях, оказалось значительно ближе к столь вожделенным для греков личной свободе и истине, благодаря простой вере в совершенство Божественного знания.
Наконец, нельзя не отметить еще одной важной черты ветхозаветной иудейской педагогики - ее продолженности в вечность. До сих пор мы касались в основном перспектив правильного устроения земного пути, однако даже более важной для педагогики должна считаться конечная, загробная участь человека, которая признается всеми религиозными системами.
И античность, и ветхозаветное иудейство считали человеческую душу бессмертной, то есть продолжающей свое бытие в мире и по окончании земных дней, однако именно Израилю принадлежит преимущество в постановке вопроса о подготовке души к вечности как единственном по-настоящему значимом итоге человеческой жизни. Иудеи верили, во-первых, что посмертная участь праведных и грешных различна; во-вторых, что грядет Пришествие в мир Божественного Посланца - Мессии и всеобщее воскресение умерших10; в третьих же, что воскресение это будет воскресением к Суду, на котором окончательно решится участь человека - вечное мучение в аду либо блаженство с сонмом праведников, правящих обновленным, освобожденным от язычества миром.
Чаяние иудеями вечных благ служило главным мотивом к богоугодной нравственной жизни, тогда как фантазии эллинских любомудров о том, что ожидает человеческую душу по ту сторону Стикса11, были полны вздора и только запутывали вопрос о цели и смысле земной жизни. Один из писателей первых веков так суммировал эту неразбериху: "То я бессмертен, и я радуюсь; то я смертен, и плачу. То я разлагаюсь на составляющие части и становлюсь водою, воздухом, огнем, а немного погодя, я уже больше ни воздух, ни огонь; из меня делают дикого зверя, рыбу, и братья мои - дельфины. Когда я смотрю на себя, то боюсь своего тела и не знаю, как назвать его: человеком, собакою, волком, быком, птицею, змеею, драконом или химерою. Итак, благодаря философам, я превращаюсь во все виды зверей: земнородных, водяных, летающих, многообразных, диких, беззвучных, благозвучных, разумных; я плаваю, летаю, ползаю, бегаю, сижу. Но вот Эмпедокл, делающий из меня дерево!.."12.
Вера иудеев в то, что вслед за короткой и полной смятений и бед временной жизнью последует еще новая, Вечная жизнь, налагала естественный отпечаток на их мировоззрение и отношение ко всему земному. Двух вещей я прошу у Тебя, не откажи мне, прежде нежели я умру, - открывает Богу свои пожелания царь Соломон, - суету и ложь удали от меня, нищеты и богатства не давай мне, питай меня насущным хлебом, дабы, пресытившись, я не отрекся Тебя и не сказал: "кто Господь?" (Притч. 30, 7-9). Как миг соотносится с вечностью, равным образом должны соотноситься в душе воспитанника чаяния благ настоящей и будущей жизни. Ради большего, вечного блаженства следует быть готовым пожертвовать временным благополучием и удовольствиями. Во время сытости вспоминай о времени голода и во дни богатства - о бедности и нужде (Сир. 18, 25). Не ищи увеселения в большой роскоши и не привязывайся к пиршествам (Сир. 18, 32)13.
В свете евангельской истины богатство и увеселения - препятствия на пути в Царство Божие, ветхозаветное же учение, отнюдь не порицая их, тем не менее связывало воспитание детей с существенным ограничением желаний ребенка. Вместе с обязательным трудом и профессиональным обучением такая строгость в порядке жизни достигала того, что, по замечанию Апостола Павла, в древнееврейском доме даже наследник, доколе в детстве, ничем не отличается от раба, хотя и господин всего: он подчинен попечителям и домоправителям до срока, отцом назначенного (Гал. 4, 1). По этим словам можно понять, что исключений не делалось даже для детей из богатых семей. Такая суровость, разумеется, полностью согласовывалась с общей дисциплинарной направленностью воспитания, ибо, позволив ребенку вкушать наслаждения, как можно было ожидать от него вскоре беспрекословного послушания? Не ходи вслед похотей твоих и воздерживайся от пожеланий твоих. Если будешь доставлять душе твоей приятное для вожделений, то она сделает тебя потехою для врагов твоих (Сир. 18, 30-31).
То же с естественным страхом перед человеческой смертью: эта трепетная струна души человека, всегда очень сильно натянутая и готовая отозваться на малейшее прикосновение, преобразилась, зазвучав в совершенно противоположной - положительной, освобождающей тональности: Боящемуся Господа благо будет напоследок, и в день смерти своей он получит благословение (Сир. 1, 13). Напоминание о конце, постоянная память о смерти - частая тема древнееврейской педагогики и нравственности в целом: Помни последнее и перестань враждовать; помни истление и смерть и соблюдай заповеди (Сир. 28, 6), мысль об ожидаемом и день смерти производит... размышления и страх сердца (Сир. 40, 2), во всех делах твоих помни о конце твоем, и вовек не согрешишь (Сир. 7, 39).
Не таково отношение к смерти в античной культуре. Понятия вечности и подготовки к ней присутствуют, например, в философии Платона, но у него "высший мир бестелесных идей" слишком смутен и непохож на земное, чтобы извлечь из всего этого сколько-нибудь содержательный урок. Движение к высшему - только общая, эскизная перспектива, и Платон, равно как любой античный мыслитель, наверняка затруднился бы ответить определенно, какой именно итог воспитания удовлетворителен для вечности.
Такая недосказанность приводила к тому, что душа язычника, интуитивно предчувствуя за гробом недоброе и не зная, как изменить свой печальный финал, рвалась жить как можно полнее и ярче: Станем есть и пить, ибо завтра умрем! (1 Кор. 15, 32). Своеобразный пафос "гибельного восторга" или, в более романтическом выражении, Прометеевой жертвы собою во имя потомков пронизывает всю античную культуру, во многом определяя и жизненные установки эллинистического воспитания14. Страх перед посмертной неизвестностью постепенно возрос до того, что в поздний период античности с необычайной быстротой стали распространяться учения, отрицающие духовные ценности: гедонистические15 теории, дионисийские культовые оргии, течения философского пессимизма и утопизма:
Лучший удел из уделов земных не родиться на землю,
Если ж родился, скорее пройти чрез ворота Аида.Примечания:
1 Не случайно многие главы в этих книгах стилистически оформлены как наставления от отца к сыну - жанр, широко распространенный в педагогических сочинениях разных стран и эпох.
2 По-видимому, существовала в ветхозаветные времена и нерелигиозная, народная часть культуры.
3 Флавий Иосиф. Возражение против Апиона о древности еврейского народа. М., 1994. С. 175. Впрочем, назначение этого, как и других цитируемых текстов, у Флавия скорее апологетическое, защитительное, и рисуют они скорее идеализированную, нежели строго достоверную историческую картину. Наука и искусство у древних евреев попросту не имели той цены, что у эллинов; в израильском обществе они не могли сделать человеку особенной чести, а потому тема совершенствования интеллектуальных и творческих способностей не звучит и в иудейской педагогике.
4 Флавий Иосиф. Возражение против Апиона о древности еврейского народа. М., 1994. С. 175.
5 Там же. С. 174.
6 Именно принцип личной религиозной ответственности повлиял, в частности, на смягчение правового правила, по которому за вину или долг родителя платили его потомки, а за провинность детей отвечали отцы. В противоположность язычникам, еврейский народ не стремился сам утверждать земную справедливость, но предавал ее в волю Всевышнего. Флавий по этому поводу даже считает: "Не должно наказывать детей за вину родителей их, но если эти дети добродетельны, относиться к ним скорее с сожалением, что они произошли от скверных родителей, чем с презрением за это" (Иудейские древности. Т. 1. М., 1996. С. 171).
7 Флавий Иосиф. Возражение против Апиона о древности еврейского народа. М., 1994. С. 175.
8 Флавий Иосиф. Возражение против Апиона о древности еврейского народа. М., 1994. С. 126.
9 Лурье С. Антисемитизм в древнем мире. М., 1994.
10 В данном вопросе иудейство не имело полного и окончательного согласия. Саддукеи не верили в воскресение людей в их телах. Пророчества о воскресении умерших они истолковывали в аллегорическом смысле. Тем не менее посмертная реальность и Суд не ставились под сомнение.
11 В греческой мифологии - подземная река, отделяющая царство Аида, властителя душ умерших.
12 Ермий. Против греческой философии.
13 Сравним тон этих цитат с аналогичным по теме высказыванием Антисфена (450-360 гг. до Р. Х.), основателя философской школы киников, который также видел правильный итог воспитания в строгости к себе, привычке преодолевать мирские трудности и лишения, презирать мирские блага. "Пусть дети наших врагов живут в роскоши", - говорил он. На этом примере хорошо заметно, сколь велико преимущество ветхозаветной этики пред уровнем нравственности языческого мира.
14 Справедливости ради нужно заметить, что философская мысль античности иногда содержала прозрения, весьма высокие и близкие к тем, что открывает нам Божественное Слово. Поразительно! Для Платона, к примеру, философия - это "упражнение в смерти", а Филон пишет, что "среди земных вещей ничто так не свято и так не похоже на Бога, как человек, ибо он есть великолепный отпечаток великолепного образа, изваянного по образцу идеального Первообраза".
15 Воспевающие неограниченное наслаждение.(Окончание следует)
А. РОГОЗЯНСКИЙ
