Журнал Московской Патриархии 04-2006

ЖУРНАЛ МОСКОВСКОЙ ПАТРИАРХИИ

04-2006

БОГОСЛОВИЕ

Учение святителя Московского Филарета о слове
и русская словесность

Если бы надо было кратчайшим образом определить суть жизненного подвига святителя Филарета, думаю, мы не ошиблись бы, сказав, что вся жизнь его была служением слову. Прежде всего, конечно, это было служение Богу Слову – Христу. Но не будет преувеличением утверждать и то, что служение его в любой области церковной или церковно-государственной жизни было, в известном смысле, именно словесным.
Один из исследователей творчества святителя справедливо замечает, что «вся проповедническая деятельность митрополита Филарета может быть рассматриваема как слово о Слове»¹ . Прослеживая день за днем жизнь святителя, убеждаешься, что самое важное в ней определяется словом. События ее, если позволительно так выразиться, «словесны» по преимуществу. В неизменно возобновляющемся круге церковного года день ото дня отличается прежде всего сказанным, прочитанным, написанным. Легко увидеть в этом выражение мелочного церковного бюрократизма эпохи. Но такое видение вовсе не согласуется со значением и высотой написанного им. Очевидно, что святитель наиболее полно осуществился именно в слове, и зачастую именно его слово придает смысл самому совершающемуся событию. И действительно: в трудах святителя, особенно в его проповедях, мы находим вполне законченное, хотя и разбросанное в разных местах, учение о слове, без уяснения которого нам невозможно приблизиться и к пониманию значения его личности в истории Русской Православной Церкви и русской культуры.

       В своих рассуждениях святитель отталкивается от библейского учения о всемогущей творческой силе ипостасного Слова Божия, Которым вся быша. Из Божественности Его природы вытекает, что это Слово живое, действенное, вечное и как таковое есть «начало всякого слова, “живаго и действеннаго”»² . Его действование, Его энергия прямо являют себя в творческом да будет, сила которого не иссякает, но и поныне пронизывает творение, является его сущностной опорой и основанием всякого бытия, тем «адамантовым мостом», на котором только и держится тварь между бездною величия Божия и бездною собственного ничтожества³ .
       В свою очередь, и созданный по образу Божию человек есть прежде всего «словесная тварь Слова Творческого»⁴ . В словесности человека заключается главное свидетельство и выражение его сопричастности образу и подобию Божию, между которыми святитель, в отличие от многих отцов Церкви, не усматривает существенной разницы. Для него гораздо важнее установить, что вследствие этой сопричастности слово человеческое в той или иной мере становится проводником энергий Предвечного Божественного Слова. В наибольшей мере, конечно, это относится к слову Откровения, то есть слову Божиему, «вступившему в образы человеческого слова»⁵ , и прежде всего – слову, произнесенному Самим воплотившимся Словом. Не однажды святитель в своих проповедях разбирает эпизод призвания Апостолов, всякий раз особо подчеркивая неотразимую действенную силу слов Спасителя, призывавшего их следовать за Ним⁶ . Более того, святитель настаивает на том, что сила этих некогда произнесенных слов неиссякающим потоком струится на нас и сегодня, обнаруживая себя при всяком евангельском чтении: «Сила Божия движется в слове Евангелия»⁷ .
       Следующей ступенью в филаретовской иерархии слова, видимо, следует назвать «слово благословения», в произнесении которого человек выступает как посредник благодати. Благословлять, по определению святителя, «в сильнейшем значении сего слова, значит простирать действие Божия слова на творения Божии. Благословляющий есть благою волею посредствующий между словом Божиим и творением Божиим⁸ во всяком неложном благословении чрез благословляющего человека сокровенно течет благотворное слово Божие...»⁹ .
       Важное значение в учении святителя обретают в связи с этим имена вообще и, конечно, имя Божие по преимуществу. «Миро излияное имя Твое», – цитирует он Песнь песней Соломона (Песн. 1, 2) и продолжает: «Когда имя Господа Иисуса изливается в молитве, от него распространяется благоухание Святого Духа; и не отягченное земными пристрастиями сердце, не заглушенное страстями чувство внутреннее легко и просто приемлет ощущение благодати, услаждающее и возвышающее»¹⁰ . Имя Иисуса переполнено Божественной силой, так что даже в устах людей, не последовавших за Ним, способно творить чудеса. Из этого примера с очевидностью следует, как утверждает святитель, что и вообще «имя есть существо или свойство вещи, представленное словом; имя есть некоторым образом сила вещи, заключенная в слове»¹¹ . С падением человека погрешительной стала и его способность нарекать имена сущему, однако речь здесь идет о том, что живая сила имени умалилась, но вовсе не исчезла совсем. Потому так важно, что в Святом Крещении мы нарицаемся именами святых, именами, написанными на Небесах и способными в известном смысле сообщать нам и благие свойства их обладателей.
       Особым местом присутствия и действия слова Божия является храм, это «прорицалище слова Божия», где совершается «священнодействие слова истины», где «глаголет... присносущное Слово; исходит из священных книг и из уст своих служителей»¹² , где сами Таинства совершаются именно силою Слова, где даже книга Евангелия, возложенная на главы верующих, служит проводником этой силы. И это потому, что Сам Христос благодатно присутствует здесь, «а где благодатно присутствует, там и действует благодатно и спасительно. Здесь каждый день слышим в Евангелии слово Христа, Сына Божия. А оно есть едино и то же слово, которым Он сотворил мир, которым Он носит всяческая, как глаголом силы своея (Евр. 1, 3), которое во днех плоти Его исцеляло больных, прогоняло бесов, воскрешало мертвых. Чего же не сделает оно и здесь для верующего и молящегося?»¹³ . Вообще, слово Божие, согласно святителю, наряду с Церковью и Таинствами есть хранилище и источник спасительной благодати¹⁴ . Отсюда та важность, которую приобретает «служение слова».
       Служение слова есть прежде всего служение Богу Слову через познание и возвещение Его слова, живая мощь которого освящает служащего, покрывая его недостоинство и немощь и сообщая силу его собственному слову, а через него уже изливается далее на слышащих слово и хранящих е. Амвон, на котором читается Евангелие и с которого произносится проповедь, есть место священное: «С сего священного места можно и должно видеть далее, нежели обыкновенно видит мир и его стихийная мудрость»¹⁵ .
       Что же дает служителю Слова эту особую зоркость, и даже более того, способность тайнозрения? «Дальнозрительное стекло духа пророческого»¹⁶ , то есть слово Писания. Иначе говоря: «зеркало слова Божия», глядя в которое можно определить, «так ли, как подобает, идем мы в Царствие Божие»¹⁷ . Иначе: «светильник слова Божия», который только и может озарить «смутные и темные события наших дней»¹⁸ . Все эти образы, собственно, указывают на одно: слово Писания как слово Божие представляет собою стержень и внутреннюю структуру бытия на всех его уровнях, причем не только раскрывающую его смысл, но и творчески воздействующую и формирующую его. Последнее особенно важно и характерно для святителя. «Пророк, между судьбами Божиими по всей земли отличая особенную судьбу помазанных... отверзает Небо и дает услышать оттоле творческое слово, созидающее их безопасность: не прикасайтеся помазанным Моим (Пс. 104, 15)»¹⁹ . Очевидно, что здесь имеется в виду не только необходимость выполнения заповеди о неприкосновенности помазанников, но и то, что само это изреченное псалмопевцем слово неким сокровенным образом и не в нравственном только, но в онтологическом смысле созидает их безопасность. Точно так же, когда святитель говорит, что «в деяниях наших царей» читается «книга богоправимых Царств»²⁰ , контекст понуждает понимать это не просто как возможное внешнее сходство событийного ряда и ассоциативную связь, но как исполнение в современности творческого импульса, заключенного в Писании²¹ .
       Несомненно, что и слово человеческое не есть пустой, исчезающий звук, но носитель реальной силы, способной обладать как созидательным, так и разрушительным воздействием. Это также прямо следует из Писания: «Вот необыкновенный род строительного искусства, – толкуя притчу Соломонову (Притч. 11, 11), замечает святитель, – город созидается: чем, думаете? Богатством? Художеством? Властию? Многолюдством? – По мнению Соломона, не тем, а добрым словом добрых людей: в благословении правых. И напротив, город разрушается: чем? Оружием врагов? Огнем? Водою? Землетрясением? – Опять не тем, а злыми словами злых людей: усты нечестивых раскопается22 ²² Вершины же силы и красоты своей человеческое слово обретает в словах Богородицы, отвечающей благовествующему Архангелу: Се раба Господня, буди мне по слову твоему, – тогда именно «слово твари низводит в мир Творца»²³ , будучи словом свободного согласия с волею Божией и выражением совершенной жертвенной любви²⁴ .
       Наконец, сам святитель подводит итог своему учению в одной из поздних проповедей, сложив своего рода гимн слову, не привести который хотя бы в сокращении здесь невозможно. «Где начало слова? – На Небесах, превыше Небес, в вечности, в Боге. В начале бе Слово, и Слово бе к Богу; Сей бе искони к Богу (Ин. 1, 10). Какое достоинство слова? – Достоинство Божественное: Бог бе Слово. Сын Божий для выражения Своих Божественных свойств не нашел в языке человеческом лучшего наименования, как наименование Слова: нарицается имя Его Слово Божие (Откр. 19, 13). Какую силу имеет слово? – Силу “вседетельную: вся тем быша”; словом сотворен видимый мир; Словом Господним небеса утвердишася (Пс. 32, 6). Скажешь, что это не такое слово, как у тебя и у меня. Так. Слово Божие бесконечно выше слова человеческого. Но поелику ты сотворен по образу Божию, то и в слове твоем должен быть некий образ слова Божия и силы его, если ты не затмеваешь его злоупотреблением слова, если не обессиливаешь слова невниманием и легкомыслием. Слово поставило человека на лествице творений выше всего земного и выше луны и солнца; слово соединило людей в общества, создало города и царства; в слове живет и движется знание, мудрость, закон; словом образуется, поощряется и распространяется добродетель; слово в молитве восходит к Богу, беседует с Ним и приемлет от Него просимое. Мир видел, что слово подобострастных нам человеков, в союзе с истиною боговедения и правдою веры и вследствие сего в союзе со Словом и Духом Божиим, владычествовало над природою, исцеляло больных, прогоняло темные силы, воскрешало мертвых. Видите ли, какое сокровище расточает человек, который высокий дар повергает и попирает, какую могущественную, животворную и благотворную силу делает бездейственною и мертвою или, напротив, злотворную, когда употребляет слово не для истины, правды и благости, но на празднословие, на срамословие, на ложь, на обман, на клевету, на злоупотребление клятвы, на распространение зломудрия. Не будьте к сему невнимательны или равнодушны, чтущие достоинство словесного существа и общества словесных существ; ревнуйте о достоинстве слова; одушевляйте и вооружайте ваше слово истиною и правдою; и действуя им верно и твердо, не допускайте разлияния глаголов потопных (Пс. 51, 6)!»²⁵ .

       До сих пор в нашем изложении мы двигались по более или менее проторенному пути, опираясь либо на тексты самого святителя, либо на суждения исследователей, хотя бы отчасти интересовавшихся сходными проблемами. Но, вступая в круг вопросов, связанных как с происхождением филаретовского учения о слове, так и с его прямым и опосредованным влиянием на русскую духовность и культуру, следует признать, что сегодня можно только поставить их и высказать первые, быть может, гипотетические соображения.
       Во всяком случае, решимся утверждать, что в такой последовательной полноте и определенности учение о слове не высказано было до святителя Филарета никем из русских авторов. Епископ Иларион (Алфеев), посвятивший филаретовскому богословию имени одну из глав в своей работе «Священная тайна Церкви», указывает только на библейские корни его учения. Сам святитель в своих рассуждениях о слове цитирует лишь одного классического автора, преподобного Макария Египетского, который на вопрос: «Имел ли Адам ощущение и общение Духа?» – отвечал: «Само пребывающее в нем Слово было для него всем: и ведением и ощущением, и наследием, и учением»²⁶ .
       Особого исследования заслуживает вопрос о влиянии на святителя Филарета его учителя, митрополита Платона (Левшина), хотя даже и поверхностный взгляд показывает, что оно могло быть только опосредованным, но никак не прямым²⁷ .
       Точно так же, среди прямых последователей святителя Филарета можно назвать, пожалуй, единственно святого праведного Иоанна Кронштадтского, не менее остро переживавшего – и судя по всему, именно под влиянием святителя – действенность и значение слова. «Что тверже, неизменнее и могущественнее слова? Словом мир сотворен и стоит: нося всяческая глаголом силы Своея; и однако ж мы, грешные, обходимся со словом так легкомысленно небрежно. Что у нас пользуется меньшим уважением, чем слово? Что у нас изменчивее, как слово? Что мы бросаем подобно грязи поминутно, как не слово? – О, окаянные мы человеки! С какой драгоценностью так мы обходимся невнимательно... Христианин! Дорожи каждым словом, будь внимателен к каждому слову; будь тверд в слове; будь доверчив к слову Божию и слову святых человеков, как к слову жизни. Помни, что слово – начало жизни»²⁸ .
       Святитель Игнатий хотя и утверждал, что «учение о Божеской силе имени Иисусова имеет полное достоинство основного догмата и принадлежит к всесвятому числу и составу этих догматов»²⁹ , но учение о творческой силе слова далее не развивал, только еще в одном, кажется, месте приведя цитату из преподобного Петра Дамаскина: «Кто в каком слове упражняется, тот получает свойство того слова, хотя этого не видят неопытные, как видят имеющие духовную опытность»³⁰ . Однако прежде чем рассуждать об иных возможных воздействиях и связях (что должно послужить предметом для самостоятельного исследования) следует, очевидно, задаться следующим вопросом: так безусловно исповедуя творческую силу слова, как распоряжался ею в жизни сам святитель, было бы ведь крайне непоследовательно с его стороны никак не применить собственное учение в жизни? Вопрос предполагает, очевидно: 1) рассмотрение непосредственной работы святителя со словом; 2) оценку с этой точки зрения его трудов по переводу Писания на русский язык; 3) обнаружение его усилий по непосредственному воздействию словом на действительность.
       Первая задача подразумевает, собственно говоря, проведение сугубо филологических разработок, но отметим хотя бы то, что видно и невооруженным глазом: какую важность придавал святитель точному употреблению слова. «Точность и богатство языка при обилии языковых запретов – таков язык Филарета. При вавилонском столпотворении слова потеряли твердые очертания, смешались в устах и мыслях. Филарет оберегал слово как святыню, как силу, вносящую в мир хаоса мир порядка и смысла»³¹ .
       Ждут еще своего исследователя и замечательные редакторские заметки святителя Филарета на полях чужих сочинений, в которых он также исходил из посылок не столько литературных, сколько вышеуказанных богословских: сила воздействия слова прямо пропорциональна его точности³² . Таким образом, очевидно, сложился и его собственный стиль, его собственный язык, характерное своеобразие которого вовсе не является внешним стилистическим приемом: просто то, о чем он говорил, нельзя было выразить другими словами.
       Другим взглядом учение святителя о слове позволяет, кажется, посмотреть и на проблему перевода Писания на русский язык. Но прежде надо напомнить, что это была столько же проблема архаичности церковнославянского языка, сколько и проблема секуляризации русского общества, проблема наличия двух культур, в том числе языковых: церковной и светской. «В наше время... жизнь гражданская отделилась от жизни церковной»³³ , – писал святитель Игнатий. Отделение, впрочем, началось раньше, со времен Петра, и возникшая раздвоенность едва ли не оказалась той гибельной трещиной, которая послужила причиной падения всего «русского дома». Все серьезные церковные авторы того времени видели ее и по-своему искали выхода. Святитель Игнатий переживал ее как «закатный час христианского дня» и не находил особенной пользы в диалоге с миром. Святитель Феофан Затворник искал способа для монашеского устроения в миру – и мысль его позднее стала делом в жизни гонимой Церкви. Но, кажется, только святитель Филарет желал предпринять и предпринял величественную, хотя, быть может, изначально трагически обреченную попытку соединить неумолимо расходящиеся концы жизни, если угодно – попытку заново синтезировать русскую жизнь как жизнь духовного Израиля.
       Мысль эта, собственно говоря, восходит к первому шедевру русской христианской письменности, «Слову о законе и благодати» святителя Илариона Киевского, где из евангельской притчи о новых мехах выводится необходимость и новых народов для принятия благодати и где Русь и ветхий Израиль представляются как благоразумный и неблагоразумный разбойники у Креста Господня. Для нас же важно, что уже тогда благодать и слово, прежде всего слово Писания, но и вообще слово как синоним просвещения, премудрости, культуры выступали в восприятии русского человека в неразрывном и органичном единстве.
       Святитель Филарет видится как один из немногих преемников Иларионова любомудрия. Сам, правда, он не оставил нам никаких свидетельств своего отношения к великому предшественнику. Но есть в его наследии одно небольшое сочинение, которое, кажется, может что-то прояснить в занимающем нас вопросе. Имеется в виду «Песнь канона преподобным Кириллу и Мефодию», составленная им в связи с возобновлением празднования их памяти. «Исполнися тысяща лет, отнележе истина Христова и евангельский дух жизни вниде в слово и писмя словенское, твоим, богомудре Кирилле, служением»³⁴ , – пишет в одном из тропарей ее святитель. Вчитаемся и вдумаемся: зазвучавшее на новом наречии слово Божие вносит дух жизни «в слово и писмя словенское». Другими словами, язык, на котором прозвучало слово Божие, качественно отличается от того, на котором оно еще не произносилось и не писалось. Таким образом, перевести Писание на русский язык означало не только сделать его доступным для большинства, но и сообщить этому языку энергию «полновластного» библейского слова, сделать его вполне языком нового Израиля и в известном смысле сделать шаг к воссозданию последнего.
       Можно предположить, что подобные же созидательные цели преследовал святитель, когда стремился «литургизировать» русскую государственную жизнь. Его богослужебное творчество преимущественно связано с событиями современной жизни: Благодарственный молебен о избавлении от нашествия дванадесяти языков, Молебен на совершеннолетие наследника Престола, Молитва на тысячелетие России, Последование празднования пятидесятилетия Бородинской битвы – вот неполный перечень трудов его в этом направлении. Передать содержание российской жизни в библейских категориях означало опять-таки не только указать на ее возможный прообраз, но и силою богослужебного слова (а мы помним, как относился святитель к звучащему в храме слову) направить ее в нужную сторону. Очевидно, потому же он как никто другой так часто проповедовал в царские дни. Он не видел смысла во внешних реформах, но стремился изнутри преобразить жизнь, через должную ее интерпретацию силою «живого» слова, через введение слова Писания в непосредственный контекст ее. Эта попытка – дерзновенная и одинокая – может показаться по определению обреченной на провал, но нельзя не заметить, что его уверенность в силе слова вполне оправдала себя в русской словесности, хотя, очевидно, и не так, как того ему бы хотелось.

       Интересно само по себе, что русская литература примерно в конце XVIII века в качестве своего имени стала употреблять понятие «словесность», в церковнославянском языке относящееся не столько к письменности, сколько к высшим духовным способностям человека. Согласно словарю Дьяченко, «словесный» означает «ученый, разумный, мысленный, духовный» (Рим. 12, 1; 1 Пет. 2, 2). И уже здесь, может быть, сказались ее (литературы) претензии на то, чтобы в «жизни гражданской», по определению святителя Игнатия, занять то место, которое слово занимало в жизни церковной. Уставная церковность была главенствующей чертой русского быта веками, а согласно определению преподобного Иосифа Волоцкого, Бог Слово есть Бог Устав. Бытовые преобразования Петра метили именно в церковность, и небезуспешно: она сохранилась почти только в духовенстве и простонародье, уцелев в образованных слоях общества в лучшем случае в виде своеобразного «двоеверия». И уже не языческий быт уживался с новой христианской верой, но привычные остатки быта церковного соседствовали с убеждениями вовсе не христианскими. Впрочем, с легкой руки Пушкина, имевшего дар обращать в поэзию все, к чему бы он ни прикасался, русский культурный быт, перестав быть церковным, осознал себя поэтичным и в том нашел свое оправдание. Только теперь уже не слово Божие, но словесность властвовала над ним с той же, однако, верой в творческую силу слова вообще.
       Это положение подтверждается интересным преломлением взглядов святителя Филарета в позднем творчестве Гоголя. В рассуждениях последнего писатель и поэт выступает именно как служитель слова: «Обращаться со словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку... Слово гнило да не исходит из уст ваших! Если это следует применить ко всем без изъятия, то во сколько крат более оно должно быть применено к тем, у которых поприще – слово и которым определено говорить о прекрасном и возвышенном»³⁵ .
       Высшее достоинство русской поэзии он усматривает в присущем ей «библейском лиризме», который он выводит прямо из филаретовских оснований: этот лиризм, который «есть твердый взлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости», возникает из-за того, что «русская природа» даже и бессознательно привыкла соотносить все «с верховным источником лиризма – Богом»³⁶ . Привыкла же она к этому потому, что верховный Промысл слишком «явно слышен в судьбе нашего отечества»³⁷ . Именно поэтам, согласно Гоголю, более, чем законоведам, удалось прозреть и осознать высшее значение монархической власти в России: ведь они «слышали полное определение царя в книгах Ветхого Завета и... в то же время так близко видели волю Бога во всех событиях в нашем отечестве»³⁸ .
       Можно указать и на еще более «филаретовское» место: «Разогни книгу Ветхого Завета: ты найдешь там каждое из нынешних событий, ясней как день увидишь, в чем оно преступило пред Богом, и так очевидно изображен над ним свершившийся Страшный суд Божий, что встрепенется настоящее»³⁹ . В свою очередь, из дальнейшего явствует, что это необходимо поэту для того, чтобы найти слова, от которых зависит спасение богоизбранного народа: «...огни, а не слова, излетят от тебя как от древних пророков, если только, подобно им, сделаешь это дело родным и кровным своим делом, если только, подобно им, посыпав пеплом главу, раздравши ризы, рыданьем вымолишь себе у Бога на то силу и так возлюбишь спасенье земли своей, как возлюбили они спасенье богоизбранного своего народа»⁴⁰ .
       Так «священнодействие слова истины» смещается в область поэтического. И хотя Гоголь готов признать, что в Церкви «заключено все, что нужно для жизни истинно русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога»⁴¹ ; хотя уверен, что служить «теперь должен из нас всяк не так, как бы он служил в прежней России, но в другом, небесном государстве, главой которого уже Сам Христос, а потому и все свои отношения ко власти ли, высшей над нами, к людям ли, равным и кружащимся вокруг нас, к тем ли, которые нас ниже и находятся под нами, должны мы выполнять так, как повелел Христос, а не кто другой»⁴² . В то же время он убежден, что без посредующей роли словесности Церковь сама не сможет сказать нужное русскому обществу слово. Не единожды он указывает своим друзьям, как надобно наставить священников, чтобы служение их принесло пользу.
       «Выбранные места из переписки с друзьями» критиковались с самых разных сторон еще при жизни автора, и можно считать, что его проповедь имела не много искренних последователей. Но нельзя не заметить, что она и помимо этого во многом исполнилась в русской жизни: служитель словесности постепенно замещает в ней служителя Слова. Известно, что петербургские студенты ходили на исповедь к Достоевскому⁴³ . А еще, быть может, более разительный пример приводится в воспоминаниях отца Сергея Щукина, дружившего с Чеховым. Он как вполне естественный факт передает известие о некоем своем знакомом священнике, пришедшем к Чехову с тем самым вопросом, с которым ветхозаветный народ приходил к Иоанну Крестителю, – с вопросом: «Как жить?» И Чехов, очевидно даже не задумываясь об этом, вполне по-библейски и отвечает: «Будьте всегда бескорыстны и честны, и это будет большое дело...»⁴⁴ .
       Каким, однако, образом могло все настолько сместиться в понятиях церковных русских людей? Как мог священник, служитель Слова Божия, искать разрешения своих проблем не в слове духовном, а в слове душевном, в слове служителя словесности?
       Быть может, хотя бы отчасти ответ найдется у того же Гоголя. «Довольно сказать тебе только то, – пишет он, – что когда я начал читать Пушкину первые главы из “Мертвых душ” в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: “Боже, как грустна наша Россия!” Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка»⁴⁵ . Такова, очевидно, была сила воздействия гоголевского слова, не без изумления заметим и мы. Но если в реальность населенной мертвыми душами России так легко уверовал Пушкин, то конечно же еще легче уверовали последующие поколения русских людей, судивших по этой карикатуре о России, свою жизненную позицию основывавших на этом фантастическом «знании» о русской жизни, и таким образом, снова и снова воплощавших его в реальность. И кстати было бы здесь напомнить одну дневниковую запись святителя Филарета, дословно звучащую так: «Слово клеветы и осуждение действует на клевещемого так, что может сделаться правдою, если он не в Боге»⁴⁶ . Стало быть, не в Боге была Россия, что слово лжи о ней сделалось в ней правдою.
       Подведем итоги. Наше начальное наблюдение о том, что именно слово составляет основу событийного ряда в жизни и деятельности святителя Филарета, находит себе подтверждение в его учении о жизненно-действенном характере слова как носителя творческой силы всемощного глагола Божия.
       Многовековая русская традиция почитания слова обрела в учении святителя Филарета наиболее законченное свое выражение.
       Антиномия двух культур в России, очевидно, может быть обозначена как антиномия Слова и словесности.
       Святителем Филаретом была предпринята единственная в своем роде попытка на основе синтеза словесного, через создание «русско-библейского» языка восстановить единство русской жизни. В этой попытке и обозначается, быть может, более всего трагическое и одинокое величие его личности.

ПРИМЕЧАНИЯ

       ¹ Зубов В. П. Русские проповедники. М., 2001. С. 160.
       ² Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Творения (Слова и речи). В 5 томах. М., 1873–1888. Т. 1. С. 31.
       ³ И так рече Бог: «да будет»: вот коренное начало всех вещей! Сила Божия, слово Божие: вот глубочайшее основание их бытия и благобытия! Ибо не должно воображать слово Божие подобным произносимому слову человеческому, которое, вышед из уст, тотчас прекращается и в воздухе исчезает. В Боге нет ничего прекращаемаго, ничего исчезающего: слово Его исходит, но не преходит...Творческое слово есть как адамантовый мост, на котором поставлены и стоят твари, под бездною Божией бесконечности, над бездною собственного ничтожества (Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Т. 3. С. 436).
       ⁴ Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Т. 2. С. 155.
       ⁵ Там же. Т. 3. С. 340.
       ⁶ «Простирает на них Свою духовную мрежу – полновластное, пророчественное, творческое слово: «следуйте за Мною»... (Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Т. 5. С. 81).
       ⁷ Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Т. 4. С. 258.
       ⁸ Там же. Т. 3. С. 234.
       ⁹ Там же. Т. 3. С. 236.
       ¹⁰ Там же. Т. 4. С. 264; «Великое для нас благополучие на земли, великая надежда блаженства на небеси, что мы можем по вере именовать имя Господне. Божественный Спаситель наш почти все дело спасительного посольства Своего с неба на землю заключает в том, что сделал человеков способными именовать имя Господне» (Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Т. 3. С. 15).
       ¹¹ Там же. Т. 2. С. 403.
       ¹² Там же. Т. 1. С. 148.
       ¹³ Там же. Т. 5. С. 223–224.
       ¹⁴ «Хранилища благодати суть Слово Божие, Церковь и ея Таинства» (Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Т. 4. С. 281).
       ¹⁵ Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Т. 1. С. 108.
       ¹⁶ Там же. Т. 3. С. 436.
       ¹⁷ Там же. Т. 4. С. 46.
       ¹⁸ Там же. Т. 1. С. 217.
       ¹⁹ Там же. Т. 2. С. 9.
       ²⁰ Там же. Т. 3. С. 51.
       ²¹ Или еще более однозначно: «Соломон... написал: «правда возвышает язык, умаляют же племена греси». Вот общая судьба царств и народов!..» (Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Т. 3. С. 41).
       ²² ²² Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Т. 3. С. 230– 231.
       ²³ Там же. Т. 2. С. 65.
       ²⁴ Наше изложение учения святителя было бы неполным, если бы мы не отметили его почитание и понимание безмолвия, восходящее к аскетической традиции скорее даже квиетизма, чем исихазма (см. статью автора «Путь волхвов» во 2-м выпуске Филаретовского альманаха. М., 2006. – в печати): «Слово Божие безмолвствует в яслях» (Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Т. 3. С. 69); Слово Ангела обнаруживает в Богородице «добродетель молчания» (Там же. Т. 2. С. 66); «Сокровище слова лучше сохраняется в молчании» (Там же. Т. 2. С. 149); «Слово крестное чем более изрекается, тем более онемевает язык плоти, око земного ума слепоствует от избытка небесного света крестного» (Там же. Т. 1. С. 97) и тайны «лучше чтутся благоговейным молчанием» (Там же. Т. 3. С. 78).
       ²⁵ Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Т. 5. С. 452– 453.
       ²⁶ Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. Троице-Сергиева Лавра, 1904. С. 96. Предположительно можно указать и еще на один источник, без сомнения, знакомый святителю, хотя по понятным причинам и никогда не цитируемый им. «Сия-то самая животворящая сила Божия, – говорится в нем, – есть то Слово, которым Бог все сотворил. Сие изреченное Богом слово не исчезло или не было одним пустым звуком, но соделалось жизнью всех тварей; так что оно не удалялось от созданий Божиих, но осталось при них, и оно-то есть сохранительная сила всех вещей». Источник этот – книга Иоганнеса Арндта, оставившая серьезный, хотя до сих пор еще практически не изученный след в русском богословии (Арндт И. Об истинном христианстве. М., 1833. Т. 3. С. 186).
       ²⁷ Митрополит Платон (Левшин), например, считал, что имена не столько раскрывают суть вещей, сколько, наоборот, представляют из себя «подобие завесы, которая как возмется, так в наши глаза светлая ударится луча, и все вещи изрядно свою окажут доброту». [Митрополит Платон (Левшин). Поучительные слова. Т. 8. М., 1781. С. 366].
       ²⁸ Моя жизнь во Христе. СПб., 1893. Т. 1. С. 196. Можно также утверждать, что святой праведный Иоанн Кронштадтский не только последовал святителю, но и в некоторых важных моментах раскрыл недосказанное последним.
       ²⁹ Святитель Игнатий Брянчанинов. Аскетические опыты. М., 1993. Репринт. Т. 1. С. 220.
       ³⁰ Там же. С.113.
       ³¹ Зубов В. П. Указ соч. С. 143.
       ³² Вообще, трудно учесть полностью все влияния, неожиданно счастливо сказавшиеся на личности святителя Филарета. Что хорошего можно было бы, казалось, ожидать от обучения по латинской риторике Бургия? Но вот что пишет об этом небезызвестный Н. П. Гиляров-Платонов: «Задача Бургия была указать формы, по которым двигается мысль, в своем выражении повинуясь законам логики, с одной стороны, и законам творчества – с другой, и приучить к полному обладанию этими формами... Заслуга этой методы: она дает слововыражению выправку, воспитывает находчивость и предохраняет от пустословия. Каждое употребленное слово обязано иметь основание, почему оно употреблено; зато и ни одна мысль не должна затрудняться в приискании выражения» (Из пережитого. М. 1886. Ч. 1. С. 260– 261). Вышесказанное не прямо ли характеризует стиль святителя?
       ³³ Святитель Игнатий Брянчанинов. Указ. соч. Т. 1. С. 484.
       ³⁴ Святитель Филарет (Дроздов). Избранные молитвословия. С. 16 // Избранные труды. Письма. Воспоминания. М., 2003.
       ³⁵ Н. В. Гоголь. Собрание сочинений. М., 1978. Т. 6. С. 158–159.
       ³⁶ Там же. С. 216.
       ³⁷ Там же. С. 217.
       ³⁸ Там же. С. 224.
       ³⁹ Там же. С. 244.
       ⁴⁰ Там же. С. 247.
       ⁴¹ Там же. С. 249.
       ⁴² Там же. С. 308.
       ⁴³ По личному свидетельству митрополита Антония (Храповицкого), одним из основных источников своего богословия он считал Достоевского, ставя его на третье место после Писания и канонов Вселенской Церкви. См.: Архимандрит Киприан (Керн). Воспоминания. М., 2002. С. 19.
       ⁴⁴ См.: Ярославские Епархиальные ведомости. 1912. № 28. С. 543.
       ⁴⁵ Гоголь Н. В. Указ. соч. С. 259.
       ⁴⁶ См.: Филаретовский альманах. Вып. 1. М., 2004. С. 54.

Священник Павел Хондзинский